Книга -

История является описанием индивидуального при помощи универсалий, что, в принципе, не вызывает никаких трудностей: сказать, что Пелопоннесская война происходила на суше и на море, - это не значит противостоять неизреченному. И все же мы замечаем, что историки постоянно оказываются скованы понятиями и типами, которыми они пользуются или злоупотребляют; они видят их недостаток в том, что те, будучи ключом к одному периоду, не подходят к другому, или что они не вполне свободны и несут груз ассоциаций, которые в новом контексте превращают их в анахронизм. Примером последнего неудобства могут служить понятия «капитализм» и «буржуазия», которые звучат фальшиво, как только их применяют к античности (нотабль эллинистической или римской эпохи совсем не похож на капиталиста-буржуа, даже если тот - флорентиец времен Медичи); примером первого несоответствия являются все слова из истории религий: фольклор, благочестие, праздник, суеверие, бог, жертвоприношение и сама религия меняют свое значение в разных религиях (religio у Лукреция означает «страх божий» и передает греческое deisidaimonia, которое мы, за неимением лучшего, переводим как «суеверие», и эти различия семантических полей соответствуют различиям в восприятии). Подобные различия концептуального порядка обычно возмущают профессионалов как хороших работников, которые не любят жаловаться на плохой инструмент; их работа - не в том, чтобы анализировать идею Революции, а в том, чтобы сказать, кто совершил революцию 1789 г., когда, как и почему; мудрствовать по поводу понятий - это, по их мнению, недостаток, свойственный дебютантам. При этом концептуальный инструментарий остается той областью, где происходит прогресс историографии (иметь понятия - значит иметь представление о предмете); неадекватные понятия вызывают у историка характерное тягостное состояние, одну из непременных составляющих драматизма его ремесла: у любого профессионала однажды возникает впечатление, что какое-то слово не подходит, что оно звучит фальшиво, что оно расплывчато, что факты не соответствуют тому стилю, какого от них ожидают, когда подводят их под определенное понятие; такое неприятное состояние - это сигнал тревоги, предупреждающий об угрозе анахронизма или приблизительности, но иногда проходят годы, прежде чем эту угрозу удастся отразить, найдя новые понятия. Не является ли история историографии отчасти историей анахронизмов, порожденных идеями, скроенными a priori! Олимпийские состязания не были играми, античные философские секты не были школами, энотеизм - не монотеизм, постоянно обновлявшаяся группа римских вольноотпущенников не была зарождавшимся классом буржуазии, римские всадники не были классом, провинциальные ассамблеи были всего лишь городскими культовыми коллегиями, дозволенными императором, а вовсе не промежуточными органами негосударственной власти между провинциями и центром... Чтобы исправить эти недоразумения, историк вырабатывает типы ad hoc, которые, в свою очередь, превращаются в такие же ловушки. Признав квазифатальность появления нелепостей, историк переходит к рефлективной выработке новых понятий: когда, с одной стороны, Л.Р. Тейлор объясняет, что политические партии в Древнем Риме были просто шайками и группами клиентелы, а, с другой стороны, некоторые считают, что они отражали социальные и идеологические конфликты, то можно быть уверенным, что скрупулезное изучение источников не продвинет дискуссию ни на миллиметр: можно сразу сказать, что придется преодолеть эту дилемму, что надо будет заняться «социологией» политических партий на протяжении истории и попытаться, путем исторического компаративизма, сочинить «социологию» по мерке политических партий республиканского Рима.