Книга -

В этом отношении нет никакой разницы между историко-филологи- ческими дисциплинами и естественными науками: физики на уровне опыта, полученного из ощущений, не может быть больше, чем гуманитарной науки - на уровне опыта, полученного из истории. Сомневаться в этом можно, только если буквально понимать идею опытного характера экспериментальной науки. Если бы физические науки находились в готовом виде на донышке пробирок и под микроскопами, то почему же тогда нельзя было выделить науку из исторического опыта? Значит, человеческий опыт, по сути своей, не должен был поддаваться никакой науке; напомним также об убеждении, будто только количественное можно математизировать. Но мы же знаем, что эксперименты - это еще не вся наука, что наука - это рискованная интерпретация экспериментов, всегда двойственных и переполненных деталями, что она - теория. Поэтому невозможность научной истории обусловлена не существом homo historiens, α лишь жесткими требованиями знания: если бы физика стремилась стать простой стилизацией совокупности ощутимого мира, как в те времена, когда она рассуждала о Тепле, Сухости и Огне, то все, что говорится о необъективности истории, могло бы быть перенесено на предмет физики. Онтологический пессимизм сводится, таким образом, просто к гносеологическому пессимизму: то, что история историков не может быть наукой, не означает, что невозможна наука об историческом опыте ; но ясно, какой ценой: то, что мы привыкли считать событием, рассыпалось бы на множество абстракций. Поэтому мысль о научном объяснении революции 1917 г. или творчества Бальзака представляется такой же ненаучной и такой же нелепой, как мысль о научном объяснении департамента Луар-и-Шер; не потому что человеческие факты являются неделимыми (в таком случае физические факты тоже неделимы) , а потому что науке известны лишь ее собственные факты.