Книга -

В этом отношении положение истории не является исключительным: наука объясняет природу ненамного больше, чем историю; она обращает внимание на автомобильную аварию или на дождь в Антибе в воскресный день в феврале не больше, чем на четвертый крестовый поход, и сопротивление «материи» этим законам, в схоластическом смысле, равноценно сопротивлению человеческой свободы. Наука, физическая и гуманитарная, объясняет некоторые аспекты, извлеченные из природных или исторических событий и скроенные по мерке ее законов; у натуралиста не меньше оснований жаловаться на нее, чем у историка. Изначальные конфигурации науки и нашего реального опыта столь различны, что состыковать их не удается. Пределы наших познавательных способностей столь невелики, условия их приложения столь жестки, что эти конфигурации взаимоисключаются и наука о подлунном возможна только при отказе от подлунного, при утрате радуги ради квантов и поэзии Бодлера ради теории поэтического языка как иерархии жестких рамок при оптимальной выразительности; эти конфигурации совпадут только в отдаленном будущем, когда не повар, а химия будет определять вкус блюда. Для подъема истории на научный уровень нужно, чтобы наука была тем же, чем является воспринимаемый мир, в более научном виде и в несколько модернизированной версии, не оторванной от непосредственного восприятия, и чтобы, чуть-чуть поскоблив наш опыт, можно было обнаружить скрытый за ним закон. Сейчас мы покажем, почему история не научна, но поскольку наука о человеке все же существует, мы посмотрим также, какие у нее могут быть отношения с историей; для этого нам нужно сначала выяснить нынешнее положение гуманитарных наук.

Научные факты и факты нашего опыта

Конфигурация научного и конфигурация подлунного не совпадают, поскольку наука заключается не в описании того, что есть, а в обнаружении скрытых пружин, которые, в отличие от подлунных объектов, функционируют совершенно четко; она стремится к формализации за пределами нашего опыта. Она не подвергает наш мир стилизации, а создает его модели, она определяет его в формулах, например, углекислоты или предельной значимости, и рассматривает в качестве своего предмета эти самые модели, устройство которых она описывает . Она представляет собой четкий дискурс, которому факты неукоснительно подчиняются в пределах их отвлеченности; она особенно хорошо совпадает с действительностью там, где речь идет о небесных телах, планетах и ракетах, так что из-за этих исключительных случаев мы рискуем забыть о том, что научная теория, как правило, остается теорией, что она скорее объясняет реальность, нежели дает возможность воздействовать на нее, и что техника намного обгоняет науку, которая в не меньшей степени превосходит технику в других отношениях. Противостояние подлунного и определенного, описания и формализации остается при этом критерием подлинной научности; оно не является программой исследований - открытие не программируется, - но позволяет увидеть, с какой стороны можно ожидать дуновения духа, а с какой - нас ждут тупики, особенно тупики авангардизма . Однако факты, подчиняющиеся модели, никогда не окажутся теми, что интересуют историка, и в этом суть дела. История, которую мы пишем, и прежде всего та, которую мы переживаем, состоит из наций, крестовых походов, социальных классов, ислама и Средиземноморья: все эти понятия получены из нашего опыта и позволяют действовать и страдать, но это не идеи, порожденные разумом. А те понятия, которые наука о человеке может выстроить как строгие модели, напротив, чужды этому опыту: стратегия минимакса, риск и неопределенность, конкурентное равновесие, оптимум Парето, транзитивность выбора. Ведь если бы мир, каким мы его видим, обладал четкостью математических уравнений, то это видение и было бы самой наукой; а поскольку люди никогда не перестанут смотреть на мир так, как они на него смотрят, историко-филоло- гические дисциплины, которые сознательно ограничиваются нашим опытом, никогда не утратят смысл существования.