Книга -

Слово о всеобщей Истории, Лекции по философии Истории, Пости.мсетк.' Истории - сочинения Боссюэ, Гегеля и Тойнби.

ной, но не определенной ценностью», и мы не можем найти ей «никакого определенного эмпирического применения, поскольку она не дает нам ни малейшего критерия»; это только «эвристический принцип».

Все идет хорошо, пока мы просто утверждаем, вслед за святым Августином, будто империями и народами управляет Провидение, а победы Рима соответствовали Божьему замыслу: в таком случае мы знаем, о какой из «историй» идет речь; все рушится, когда История перестает быть национальной историей и постепенно раздувается от всего, что нам удается узнать о прошлом. Может быть, Провидение направляет историю цивилизаций? Но что такое цивилизация²⁰? Может, Бог направляет flatus

²⁰ Очень распространена идея о том, что все события одной эпохи имеют общий характер и придают ей единообразие; так, каждый парижский квартал или пейзажи Умбрии в целом имеют для нас особый колорит. Шпенглер апеллировал к некоему чувству такта (это его слово), к интуиции - сам он гордился своей исключительной интуицией, - позволяющей разглядеть своеобразие и дискретность исторических эпох. Около 1950 г. французская феноменология надеялась, что, подобно тому, как мы воспринимаем мир в некоем мелодическом единстве, так когда-нибудь мы сумеем уловить и стилистическое единство, которое — она в этом не сомневалась — охватывало все события одного периода. Тем интереснее понять, на чем основана эта характерологическая иллюзия, такая же наивная, как представление о "веселом городе Париже" или о Belle Epoque. Она идет прежде всего от красноречия, от фразеологии источников: ясность классической Греции, простая красота цицероновской эпохи, когда исполненные мужества аристократы прогуливались под портиками, беседуя о бессмертии души... Возьмем позднюю Империю, чей образ связан для нас с массивными украшениями, блеском, причудливостью, удушливой атмосферой, жестокостью, которых мы не видим в ранней Империи: истоки такого восприятия — исключительно в "кафкианском" красноречии поздней Империи, одинаково присущем Аммиану, святому Иерониму, Кодексу Феодосия и надписям, которые так тонко растолковал Е. Aucrbach (Mimesis, trad, fr., p. 70-77); впрочем, то же впечатление жестокого удушья возникает, когда мы читаем папирусы поздней Империи, немногие дошедшие до нас декреты или Деяния мучеников', это жестокость всех империй, в которых администрация, коррумпированная и оторванная от народа, скользя по поверхности крестьянских масс, компенсирует свое бессилие жестокостью и величественной позой: так было и в турецкой, и в китайской империи. Хотелось бы также знать, насколько реалистичен возникший у нас мрачный образ ВекаВийопа и пляски смерти, и на каком уровне реальности находится замечательное характерологическое исследование Хейзинги; этот мрачный колорит, эту одержимость идеей смерти приписывают обстоятельствам XV века, чуме, войнам, Великому расколу на Западе. В таком случае вопрос: если зависимость столь проста, то как должны выглядеть литература и живопись в век Освенцима и Хиросимы?