Книга -

факт повседневной жизни есть след некого события (неважно, внесено ли оно уже в каталог или покоится еще в поле не-событийного). Таков урок историографии со времен Вольтера и Буркхардта. Сначала Бальзак вступил в соревнование с актами гражданского состояния, затем историки соревновались с Бальзаком, который в предисловии 1842 г. к Человеческой комедии упрекал их в пренебрежении к истории нравов. Сперва они заполнили наиболее вопиющие пробелы, описали количественный аспект демографической и экономической эволюции. В то же время они открывали ментальность и ценности; они увидели, что вместо изложения подробностей о безумии в греческой религии или о лесах в Средние века можно заниматься чем-то более интересным, а именно: дать представление о том, как люди той эпохи воспринимали лес или безумие, поскольку не существует восприятия этих предметов вообще и у каждой эпохи - свое восприятие, а профессиональный опыт показал, что описание этого восприятия в источниках дает исследователю сколь угодно обширный и многоплановый материал. При этом мы еще далеки от умения осмысливать всякие мелкие случаи восприятия, составляющие наш жизненный опыт. В Дневнике парижского мещанина (Journal d'un bourgeois de Paris) за март 1414г. мы находим строки, которые образуют настолько своеобразную смесь, что они могли бы стать подлинной аллегорией всеобщей истории: «В то время маленькие дети, идя вечером за вином или

горчицей, пели:

Voire с.п a la toux, соттеге,

Votre с.п a la toux, la toux.

(Кашляет ваша ", кума,

Кашляет, кашляет ваша ).

Действительно, случилось так, по изволению Божвему, что дурное и гнилостное поветрие обрушилось на людей, лишив охоты пить, есть и спать больше ста тысяч человек в Париже; эта болезнь вызывала такой сильный кашель, что большую мессу уже не пели. Никто от этого не умирал, но поправлялись с большим трудом». Тот, кто просто улыбнется, пропал для истории: эти несколько строчек составляют «совокупный социальный факт», достойный Мосса. Тот, кто читал Пьера Губера (Goubert), узнает в этом нормальное демографическое состояние населения в доин- Дустриальный период, когда летние эндемии часто сменялись эпидемиями, несмертельный характер которых вызывал удивление, и принимали их с тем же смирением, с каким мы принимаем автомобильные аварии, хотя они уносили гораздо больше жизней; тот, кто читал Филиппа Арье- са (Aries), увидит в специфическом языке этих ребятишек следствие до- руссоистской системы воспитания (а если кто-то читал Кардинера и полагает, что базовая личность...) Но почему детей отправляли именно за вином и горчицей? Может быть, другие продукты брали не в лавке, а привозили с фермы или готовили дома (как, например, хлеб) или покупали утром на каком-нибудь зеленном рынке; здесь и экономика, и город с округой, и ореолы экономиста фон Тюнена... Остается только исследовать эту детскую республику, которая, по всей видимости, отличалась своими особыми нравами, вольностями и развлечениями. Полюбуемся, хотя бы как филологи, примечательной формой их песенки с повтором в двух строках и издевкой с обращением на «вы». Любой, кто интересовался формами солидарности, псевдо-родством и шуточным родством в этнографии, придет в восхищение от всего того, что кроется за словом «кума»; любой, кто читал ван Геннепа (van Germep), прекрасно чувствует дух этой фольклорной издевки. Читатели Ле Бра окажутся в знакомой им обстановке, где эталоном события служит большая месса. Не будем комментировать ни «гнилостное поветрие» с точки зрения истории медицины, ни «сто тысяч человек» в Париже времен Арманьяков с точки зрения демографии и истории демографического сознания, ни «изволение Божье», ни ощущения/апш а. И разве заслуживала бы история цивилизаций свое название в отсутствие всего этого великолепия, особенно с таким автором, как Тойнби?